для зимы скопилось очень много.

---

Маргарита Петровна, сухонькая старушка с третьего этажа, выкидывала книги. Это никак не вязалось с ее внешним обликом — с ее аккуратными седыми буклями, кокетливыми шляпками, пахнущими нафталином, платьями в цветочек и мягкими свитерами бежевых тонов, пахнущими духами «Красная Москва» и — немножко — кошками. Маргарита Петровна, всегда приветливая и вежливая, вытирающая тряпочкой с «Пемолюксом» матерные слова в лифте и на стенах подъезда, Маргарита Петровна, у которой обязательно находилась конфетка для соседских детей, Маргарита Петровна, у которой всегда можно было занять стакан муки или пару-тройку яиц, эта Маргарита Петровна выкидывала книги.
Впрочем, все было не так плохо. Она не складывала их в мусорный пакет и не выбрасывала в контейнер. Только лишь выносила их потихоньку из своей квартиры и складировала на столике консьержки, стоящем возле выхода. Мол, забирайте, люди добрые.
Выносила книги она чуть ли не по расписанию — чаще в последние выходные месяца. Казалось, что Маргарита Петровна планомерно избавляется от книг, боясь выносить их все сразу, словно приучивая себя постепенно к самой мысли отсутствия любых печатных изданий в квартире.
Литературные поставки — как быстро прозвали это явление жильцы дома — литературные поставки были самого разного содержания.
Несколько женских романов в мягких обложках, почти нетронутые и, возможно, даже не прочитанные — словно внук Маргариты Петровны, этот холеный молодой человек в кашемировых пальто и вечно пахнущий мятной жвачкой, словно этот самый внук, имени которого никто из жильцов не мог вспомнить, хотя будучи школьником он проводил каникулы и выходные у бабушки — словом, был частым гостем в этом доме, так вот этот самый внук, быть может, купил как-то своей старушке сразу штук десять дешевых романчиков, совершенно не имея представления о литературных вкусах Маргариты Петровны.
Нетронутые книги внушали мысль, что литературный вкус Маргариты Петровны был не таким уж плохим.
Романчики почти сразу забрала себе консьержка.
В другой месяц, Маргарита Петровна вынесла несколько разрозненное собрание философских трудов, закупленное явно ей самой и в разное время. Старенькие советские сочинения прятались под новыми пухлыми учебниками по философии для вузов и венчало все это красивое издание «Критики чистого разума» Канта. Всю стопку тут же забрал себе Аристарх Иосифович с пятого этажа — вредный старикашка, профессор каких-то там наук, но явно не философских. Книги ему явно не понравились, поскольку половина была возвращена на столик консьержки следующим же утром, с прикрепленной запиской, на которой угловатым старческим почерком значилось: «Безумие!»
Красивое издание «Критики чистого разума» возвращено не было. Может быть исключительно из-за красоты самого тома, а может, конечно, из-за совершенства содержания.
Ни единая живая душа, конечно, не знала, что по вечерам, заварив себе чай, Аристарх Иосифович вооружался карандашом и брался за Канта. Довольно хмыкал, хмурил брови, черкал что-то в книге, оставлял на полях заметки и иногда проливал чай. Издание Канта уже не было таким красивым, но явно стало более значимым.
После женских романов и учебников по философии вкупе с Кантом, литературные поставки стали отличаться разрозненным содержанием. За семь месяцев двенадцатилетний Павел с девятого этажа собрал всю серию книг о Гарри Поттере. Ему еще повезло, что Маргарита Петровна выносила издания аккуратно и по порядку, так что ему не пришо читать с середины или — что еще хуже — с конца. За это же время длинноволосый студент с восьмого обогатил свою коллецию фантастики на двенадцать книг. Студент этот, к слову, всеми способами избегал Аристарха Иосифовича.
Уютно-круглые бабушки-дачницы, по выходным окруженные детьми, невестками, зятьями и внуками, забирали все книги без разбора. Точно так же, как и таскали песок с детской площадки, завезенные во двор для чего-то кирпичи, а когда летом обновляли лавочки, то бойкие старушки поздно ночью таскали и доски, ласково улыбаясь сонной консьержке, словно ничего особенного и не происходило. Книги они, скорее всего, забирали по той же причине — если уж бесплатно, то почему бы и не взять. Вполне возможно, что они даже и читали что-нибудь из набранного. На даче, после прополки и поливки всех грядок, покраски заборов, беседок и домов, похода на рыбалку с внуками и семейного вечернего чаяпития, непременно сопровождающегося игрой в карты, после всего этого они устраивались на старых диванах, вывезенных из квартир, как только была закуплена новая мебель, заворачивались в старые, пахнущие почему-то сеном, одеяла, и читали книги Маргариты Петровны, пока приятный сон (часов до пяти утра, как это заведено у всех бабушек-дачниц) не одолевал их.
В одно воскресное утро Маргарита Петровна спустилась на первый этаж, прижимая к груди одну-единственную книжечку. Положив ее на столик, она ласково погладила переплет, чему-то улыбнулась и вышла на улицу, где, позвякивая ключами от машины, ее ждал внук.

@темы: книги

---

насмешливо фыркнуть в ответ на восклицание барышни: "и не надо говорить, что это подростковый период!", а потом оглянуться и с отвращением обнаружить, что ты тоже был таким.
господи, благослови мозги и совершеннолетие.

---

фредди и лора

лора

Лоре двадцать пять, она работает в рекламной компании и придумывает наклейки на рыбные консервы. Она все старается стать организованной и толковой так, чтобы нравилось маме. У нее есть органайзер и смартфон с чертовой кучей функций. На утренних совещаниях она рисует на полях в органайзере цветочки и облачка, а на вечерних - играет в "змейку". Возвращаясь домой каждый вечер ровно в девять часов, составляет список дел на завтра и размораживает невкусную еду. Смотрит пустые комедии с Беном Стиллером и изредка созванивается с родителями. Лоре когда-то хотелось написать книгу, объехать весь мир, работать официанткой в дешевых забегаловках - с зарплатой, чтобы только на жизнь хватало. Но образование к чему-то обязывало, Лора купила органайзер, смартфон, классический костюм и туфли на шпильке. Она всегда забывает с утра выкинуть заварку из чайника, а возвращаясь домой, судорожно вспоминает, выключила ли утюг. Иногда ей по-настоящему хочется, подходя к многоэтажке, увидеть вместо окон своей квартиры черные дыры. Быть может, тогда она бы уехала в кругосветное путешествие. Однажды она приходит домой и видит, что утюг остался включенным, но ничего не случилось, он просто перегорел. Лора выбрасывает несвежую утреннюю заварку и ставит разогреваться куриные палочки.

фредди

Фредди был мороженщиком. Сам он себя никем не считал, но если брать в расчет все крики его матери ("Да ты же ничтожество! Продаешь мороженое детям в двадцать шесть лет!"), а также насмешки куда более успешного братца ("Ну что, Фред, почем нынче ванильное с шоколадной крошкой?"), то да, Фредди был мороженщиком. Работу свою он терпеть не мог. Даже в детстве, когда почти все его друзья мечтали работать мороженщиками, Фредди уже знал, что это страшно тоскливая и грустная работа. Подумать только - каждый день, в одно и то же время (обычно в шесть часов вечера) объезжать пять улочек крошечного пригорода, звеня в дурацкий колокольчик, а потом стоять и ждать, пока сопливые детишки выклянчат у своих родителей деньги. Но Фредди совсем ничего не умел, а самое главное - не хотел. Он мог бы работать официантом в местном баре, мог бы работать там же уборщиком, мог работать продавцом в супермаркете, мог бы заниматься всякой прочей ерундовой и скучной работой. Ему было, в общем-то, совершенно все равно, где он работает. Единственное, что умел Фредди, как он сам считал, - это придумывать и записывать, что придумается. Он никогда не считал себя писателем, потому что еще в возрасте одиннадцати лет, когда мама обнаружила его тетради с записями, она назвала все это ерундой и пустой тратой времени. А в одиннадцать лет, знаете ли, Фредди верил маме на слово. К тому же он знал, что вся его писанина - абсолютное ничто по сравнению с творчеством обожаемых Хемингуэя и Фитцджеральда. В тетрадках Фредди листы были исписаны мечтами о всем том, чего он никогда не имел, а ведь сублимация - это не творчество. Там было и глубокое синее море, которого Фредди никогда не видел. От моря веяло холодным и соленым ветром, а камни на берегу были гладко вылизаны и холодны, но если их взять в руку и подержать всего несколько минут, они становились теплыми. Почему Фредди не видел моря? Потому что у него совсем не было денег. А еще потому, что в глубине души, он боялся, что море окажется совсем не таким. Боялся попасть на какое-то не то море, на берегу которого, как показывали по телевизору, толпы пережаренных на солнце людей валялись на лежаках. Берег Фредди принадлежал только ему, ждал только его и призывно рокотал набегающими волнами. Да и денег у Фредди не было совсем. Зарплаты мороженщика едва хватало на то, чтобы покупать себе тетради, карандаши и еду - мать отказалась его кормить ("Скажи спасибо, что еще живешь у меня!"). С каждым днем море Фредди теряло свою реальность, становясь еще более далеким - хотя куда уж дальше, ведь он и не видел его ни разу. В один из вечеров, сидя на ступеньках своего фургона с мороженым, Фредди решил перечитать свою тетрадь, исписанную неровным почерком. От записи к записи море появлялось все реже и реже, в предпоследней - мелькнуло где-то на заднем фоне, а в последней его и вовсе не было.
Спешащий домой хозяин бара, проходя мимо остановки, бросил быстрый взгляд на Фредди, который плакал, уронив голову на руки. "Да уж, - подумал хозяин бара, - если бы я в двадцать шесть лет продавал мороженое детям, то рыдал бы каждый вечер".

лора

Лоре было шестнадцать лет и, в отличие от своих сверстниц, она ждала не принца, не неожиданной удачи, не Дня Рождения и даже не отмены занятия по математике в эту среду. Лора ждала конца света. Что бы вы не подумали, выглядело это так, словно Лора о чем-то замечталась - она сидела на стуле, поджав под себя свои ножки-спичечки и перещелкивала песни в плеере. Зашедшая в комнату мама Лоры постояла в дверях – за это время Лора успела переключить с Фрэнка Синатры на Чарли Паркера, а затем и на Элвиса Пресли, потом снова на Синатру. Когда зазвучали первые аккорды «My Way», мама Лоры тихонько вздохнула и ушла на кухню – ей еще нужно было приготовить обед и почистить печку.
Конец света никак не наступал. Раз его обещают каждый год, да едва ли не каждый месяц уже, и все люди давно привыкли к этим прогнозам и предсказаниям, то значит, думала Лора, он должен наступить просто так, в неположенный год и месяц, не в обозначенное время. Когда тетушка Джэнис будет выходить из кофейни, в которую она всегда забегает перед работой, чтобы купить себе и начальнице вкусный латте, да, именно так, представляла Лора, тетушка будет пытаться открыть дверь плечом и одновременно не расплескать кофе и поправить сползающий шарф, и вот в следующий момент ей уже не надо будет беспокоиться о кофе, о шарфе и даже о том, что ее ждет на работе – а на работе ждет, конечно, обычный предпраздничный аврал. Мама Лоры будет мыть посуду в своих тревожных желтых перчатках, стараясь оттереть засохшее пюре от кромки тарелки, будет думать о том, что Лора уже несколько часов сидит в комнате и не выходит, а еще, конечно, будет думать о своем муже – Лоре казалось, что мама должна думать о нем каждый миг, несмотря на то, что он ушел уже шесть лет назад. Как же можно иначе? Но когда Лора спрашивала об этом, мама только устало махала рукой в тревожной перчатке, от чего микроскопические кусочки густой пены взлетали в воздух. Лора считала, что мама ей врет. А вот отец Лоры он, наверное, в этот момент будет сидеть где-нибудь в Вегасе – Лора искренне верила, что он именно в Вегасе, потому что только там он мог быть счастлив – в гниющем уже, но старающемся сохранить элементы былой роскоши и блеска, баре. Отец будет сидеть там, слушать, как какой-нибудь молоденький и не очень талантливый саксофонист уныло «делает немного джаза». «А давай-ка, малышка, сделаем немного джаза», - часто говорил отец, когда еще жил с ними, и брал свой саксофон. Он замечательно играл, да. Лора думает, что он играл гораздо лучше Чарли Паркера. И вот и в момент, когда наступит конец света, ее папочка будет слушать джаз и думать о Лоре. Может быть именно в этот момент он будет размышлять над тем, что скажет ей, когда зайдет завтра в ее комнату – впервые за шесть лет. А в следующий момент будет уже не о чем беспокоиться.
А Лора? Наверное, Лора так и будет сидеть на своем стуле, единственная из всех, кто поймет, что произошло. Конечно, долго это осознание не продлится, ведь уже в следующий момент Лоре будет совершенно все равно.

лора

Лора влюблена. Совсем уже не в первый раз, но вот она спускается по лестнице, думает о своей любви и даже останавливается. Потому что сделай Лора еще пару шагов и полетела бы вниз, ломая свои косточки и позвонки. Ноги подкашиваются, да, вот так Лора влюблена. Хотя она и никогда не обозначает свои переживания словом "любовь". Лора успокаивает себя словом "нравится".
Ей очень нравится слушать голос - волны вибрируют внутри Лоры, какие там бабочки! Mar adentro, море внутри Лоры, и оно волнуется, оно вздымается от каждого небрежного "Привет", сказанного даже не ей. Ей нравится смотреть на пальцы. Беспокойные, живые пальцы - они постоянно что-то держат, теребят, хватают, перехватывают, отбирают и отдают, оглаживают корпус шариковой ручки - оглаживают так, что Лора краснеет и пытается спрятаться, пытается остудить горящие щеки ладонями, которые теперь всегда холодные. Ей нравятся волосы - ничего вроде особенного же, но они так нравятся Лоре, особенно после того, как она случайно коснулась их - всего несколько мгновений, но этого было достаточно, чтобы в память навсегда врезалось ощущение мягких и гладких локонов. Лора вздыхает и смотрит на свои пальцы левой руки. Да-да, вот этими - указательным, средним и еще верхней фалангой безымянного. Лора прижимает пальцы сначала к губам, потом к носу, но, конечно, никакого запаха нет уже и в помине. Лора теперь может только смотреть как путается и бликует солнечный свет в темных прядях. Ей нравится профиль - все тетради изрисованы, если смотреть сначала, то там можно и не узнать, но уже к середине из дерганых карандашных линий складывается что-то все более и более узнаваемое. Лора больше не дает никому свои тетради. Ей нравится каждая новая вещь - в понедельник она задумчиво изучает спину, обтянутую бежевым свитером и думает, что вещи, вещи-то наверняка пахнут почти так, как и волосы. Пахнут всем тем, что Лоре нравится.
Иногда она думает, а как это было бы - засыпать вместе? Нет, конечно, она бы не уснула, она бы запоминала каждую секунду. Но как это было бы, когда рядом с тобой - совсем-совсем близко - лежит все то, что тебе нравится? Лора снова чувствует слабость в коленях и решает, что не выдержала бы столько счастья.

лора

В чем Лора была абсолютно уверена, так это в необходимости одиночества гениальных женщин. Неодинокая гениальная женщина представлялась ей такой же нелепостью, как демократия, низкокалорийные сладости и существование Йети. Хотя, если честно, последнее иногда казалось ей вполне возможным. Лоре нравилось думать, что она похожа на Кафку, который также был занят скучной тягомотной службой, а писал только в свободное время. И близким подругам она отвечала, дословно цитируя Франца, что вряд ли можно было бросить работу и посвящать все время писательству. Возможно, что так она бы совсем перестала писать. Ее маршрут "дом - работа - дом", изредка видоизменявшийся в дом - работа - встреча с друзьями - дом" и уж совсем редко "дом - работа - встреча с мужчиной - дом", казался ей идеально выверенным и единственно верным. Редкие мужчины, появлявшиеся в ее жизни, чаще всего были только мимолетными развлечениями и, как цинично рассказывала Лора подругам, разгоняя завесу сигаретного дыма, "жалкой физиологической потребностью". В общем-то, он (которого теперь Лора могла бы и писать, как все романтичные барышни, с большой буквы - Он, но считала это кощунством и намеком на Христа) был вначале скорее "жалкой физиологической потребностью", чем "мимолетным развлечением". Лора представляла их отношения (хотя и не использовала само это слово "отношения") простыми, незамысловатыми, необременительными и что там еще говорят роскошные ловеласы во всех голливудских фильмах? Ах, да, ничего не значащими для обеих сторон. О голливудских фильмах Лора знала не так уж много, поскольку считала себя выше этого. Смотрела пару раз с подругами за компанию и только. Быть может, если бы это было не так, она бы знала, кем обычно оказываются ловеласы в конце фильма. Но Лора не знала этого, и до поры до времени все шло хорошо, пока через два месяца этой связи, однажды утром, она вдруг не нашла у себя в шкафу его футболку. "Ну, ладно", - подумала Лора, осторожно ее понюхала, сложила и уложила на полку. Но на работе она только и могла думать, что об этой футболке. Чужая (Лора поежилась, подсознательно чувствуя, что слово "чужая" так не подходит к его футболке) вещь лежит в ее шкафу. Сейчас. Дома. Пока Лора на работе. Это чувство было сродни тому, как если бы у нее дома в ее отсутствие находился человек. Возвращаясь домой, она не выдержала и написала ему смс, спрашивая, что делать с его майкой. В ответ пришло недоуменное: "С какой майкой?", а через несколько секунд еще одно: "Я приеду сегодня, ладно?" Лора написала, что устала и не хочет никого видеть, но ответа так и не получила.
Через полчаса, выйдя из лифта, она увидела, что он сидит на полу возле ее двери, прижимая к груди пакет из корейского ресторана.
- Я же сказала, что устала, - Лора старалась нахмуриться, но получалось плохо.
- Я тоже. Просто ужасно, - сказал он, проходя в квартиру.

фредди

Каждый раз, вытаскивая книгу из плотно набитого ряда магазинной полки, Фредди пытался представить, как она будет начинаться. Имя автора, название, дизайн обложки, краткая аннотация на оборотной стороне и даже то, какова она наощупь и как пахнет — все это было равносильно первому взгляду на человека. Равносильно тем самым трем секундам, за которые люди решают, нравятся ли они друг другу или нет.
Но Фредди всегда старался идти дальше и, обращая внимание на внешний вид, он обязательно открывал книгу. Абстрагируясь от шума книжного магазина («Где тут у вас самоучитель по Linux'у?», «Скажите, а Бахтин... Нет, Бах-тин! Есть у вас?», «Здесь нет ценника!»), Фредди вчитывался в первые страницы — не столько получая удовольствие, сколько механически изучая структуры предложений, обращая внимание на то, от какого лица ведется повествование, а иногда даже и проговаривая вслух некоторые словосочетания, чтобы убедиться в мелодичности звучания.
Ему совсем не нравились книги, которые начинались тем, что кто-то пытался написать гениальное произведение, затем его отвлекали, происходило что-то невероятное, а затем на последней страничке этот кто-то садился за стол и описывал все произошедшее. Фреду казалось, что автор просто не знал, как начать и как закончить книгу, поэтому отделывался таким способом. Фред испытывал некое предубеждение и против современных прозаиков, книги которых чаще всего начинались с ничего незначащих слов вроде «У меня было одеяло из лоскутков. Его мне сшила бабушка, когда я болел». Конечно, иногда эти слова разворачивались, насыщались смыслом, но, к сожалению Фредди, чаще всего они лишь обрастали другими словами, так ничего и не проясняя. Иногда, чувствуя, что он не улавливает мысли автора, Фред считал виноватым себя — быть может, будь он чуть тоньше и восприимчивее, то все бессмысленности обернулись бы для него совсем другой стороной. Но они не оборачивались, Фредди пожимал плечами и откладывал книгу.
Каждый раз, знакомясь с кем-то, Фредди пытался вести себя как с книгами. Оценивая внешность, образование, спрашивая об общих друзьях, он все порывался открыть нового знакомого и прочитать пару первых страниц — хотя бы для того, чтобы сухо оценить структуры предложений, стиль повествования и, может быть, если повезет, прочитать несколько строчек вслух.


эти истории висели на двух моих дневниках и еще на нескольких ресурсах, но потом я передумала и собрала их вместе. да, они мои, так что если кто-то знакомый наткнется - не волнуйтесь.

@темы: фредди и лора

---

иногда кажется, что если ты не любишь, то не имеешь смысла.
но всего несколько лет практики - и на любую мысль найдется способ ее не думать.

@темы: лимб